Сочинение

Самые простые люди нередко бывают очень восприимчи­вы к прекрасному. На уровне природной интуиции они чув­ствуют музыку, живопись, литературу. Неискушенная чис­тота и доброта отличают таких людей.

К проблеме природной душевной красоты и чуткости, к проблеме потребности в прекрасном обращается писатель Ев­гений Носов. Простые русские женщины с нелегкой судьбой, потерявшие на войне своих близких, переживают еще раз боль утраты, слушая Шопена: «Звуки страдания тяжело бились, стонали в тесной горнице...» С деликатным уважением автор показывает душевную чуткость простой русской женщины: «Она слышала все и теперь, уйдя, отрешившись от других и от самой себя, затаенно и благостно вбирала эту скорбь и эту пе­чешь раненой души неизвестного ей Шопена таким же изра­ненным сердцем матери». Авторское чувство невольно переда­ется читателю. Прекрасная в своем страдании, простая старая женщина находит отклик в музыке великого Шопена.

Внутренняя красота и богатство нередко находят выра­жение в отношении к музыке. Вспомним Наташу Ростову из романа Л.Н. Толстого «Война и мир». Танец под игру бала­лайки раскрывает ее лучшие душевные качества. В ней про­сыпаются истинная простота и народность, и все присутст­вующие в доме дядюшки с восторгом наблюдают за танцем Наташи.

Люди, по-настоящему увлеченные музыкой, отдают ей душу, готовы служить ей вечно. Герой рассказа А.И. Ку­прина «Гамбринус» играл на скрипке в портовом кабаке, и моряки специально приходили его послушать. Но его моби­лизовали в армию, в бою он был тяжело ранен, потерял ру­ку. Он больше не сможет играть на скрипке — что может быть ужаснее! Но Сашка научился виртуозно играть на губ­ной гармошке и вернулся в кабак, чтобы радовать своих бесхитростных слушателей.

Настоящее искусство всегда вызывает душевный отклик, причем как людей искушенных, подготовленных, так и тех, кто чувствует прекрасное сердцем. Искусство должно про­буждать в людях все самое лучшее.

Текст

(1)В первую очередь Пелагея сходила в темную, без све­та, боковушку, вынесла небольшую рамку с фотографиями. (2)Она дрожащими пальцами потрогала стекло в том месте, где была вставлена крошечная фотокарточка с уголком для печати. (3)На снимке просматривались одни только глаза да еще солдатская пилотка, косо сидевшая на стриженой голо­ве. (4)Вот-вот истают с этого кусочка бумаги последние че­ловеческие черты, подернутся желтым налетом небытия. (5)И даже память, быть может, все труднее, все невернее воскрешает далекие, годами застланные черты. (6)И верным остается только материнское сердце.

(7)Хозяйка взяла со стола рамку, опять отнесла ее в тем­ную боковушку и, воротясь, подытожила:

— Четверо легло из нашего дома. (А по деревне так и не счесть. (9)Ездила я года два назад поискать папину мо­гилку. (Ю)Сообщали, будто под Великими Луками он. (11)Ну, поехала. (12)В военкомате даже район указали.

(13)И верно, стоят там памятники. (14)Дак под которым наш-то? (15)Вечная слава, а кому — не написано. (16)А мо­жет, и не под которым. (17)А Леша наш до сего дня без по­хоронной... (18)0дна мама все надеется...

(19) Тут подала голос старуха, тронув дядю Сашу за руку, попросила:

— Сыграй, милый, сыграй.

(20) И, глядя вниз, на свои пальцы, что уже лежали на клапанах, выждав паузу, он объявил, разделяя слова:

— Шопен, соната... номер... два...

(21) Пелагея, для которой слова «соната», «Шопен» озна­чали просто музыку, а значит и веселье, при первых звуках вздрогнула, как от удара. (22)Она с растерянной улыбкой покосилась на старуху, но та лишь прикрыла глаза и по­удобнее положила одна на другую сухие руки.

(23)3вуки страдания тяжко бились, стонали в тесной горнице, ударялись о стены, об оконные, испуганно подра­гивающие стекла. (24)Когда была проиграна басовая партия, вскинулись, сверкнув, сразу три корнета, наполнив комнату неутешным взрыдом. (25)Старуха, держа большие темные руки на коленях, сидела неподвижно и прямо. (26)Она слышала все и теперь, уйдя, отрешившись от других и от самой себя, затаенно и благостно вбирала эту скорбь и эту печаль раненой души неизвестного ей Шопена таким же из­раненным сердцем матери.

(27) И дядя Саша вспомнил, что именно об этой великой сонате кто-то, тоже великий, сказал, что скорбь в ней не по одному только павшему герою.

(28) Боль такова, будто пали воины все до единого и ос­тались лишь дети, женщины и священнослужители, горест­но склонившие головы перед неисчислимыми жертвами...

(29) И как проливается последний дождь при умытом солнце уже без туч и тяжелых раскатов грома, так и дядя Саша повел потом мелодию на своем корнете в тихом сопут- ствии одних только теноров: без литавр, басов и барабанов. (ЗО)Это было то высокое серебряное соло, что, успокаивая, звучало и нежно, и трепетно, и выплаканно, и просветлен­но. (ЗІ)Печаль как бы истаивала, иссякала, и, когда она ис­тончилась совсем, завершившись как бы легким вздохом и обратясь в тишину, дядя Саша отнял от губ мундштук.

(32)Старуха наконец встала и поковыляла одна, шаркая подшитыми валенками.

— (ЗЗ)Ну вот и ладно... — проговорила она. — (34)Хорошо сыграли... (35) Вот и проводили наших... (Зб)Спасибо.

...(37)Музыканты шли к большаку непроглядным ноч­ным бездорожьем. (38)Все так же сыпался и вызванивал на трубах холодный невидимый дождь, все так же вязли и разъезжались мокрые башмаки. (39)Шли молча, сосредото­ченно, перебрасываясь редкими словами, и старшой слышал близко, сразу же за собой, тяжелое, упрямое дыхание строя. (40)Как тогда, в сорок третьем...

(По Е. Носову )